- Легчает?
- От грудей тянет. Сердцу, кубыть, просторней...
- Пиявки - первое средство!
К ним подошел Томилин. Мигнул.
- Степан, словцо бы сказать хотел.
- Говори.
- Поди на-час [на-час - на минутку].
Степан, кряхтя, поднялся, отошел с Томилиным.
- Ну, выкладывай.
- Баба моя приезжала... Ноне уехала.
- А...
- Про твою жененку по хутору толкуют...
- Что?
- Гутарют недобро.
- Ну?
- С Гришкой Мелеховым спуталась... В открытую.
Степан, бледнея, рвал с груди пиявок, давил их ногою. Последнюю раздавил, застегнул воротник рубахи и, словно испугавшись чего-то, снова расстегнул... Белые губы не находили покоя: подрагивая, расползались в нелепую улыбку, ежились, собираясь в синеватый комок... Томилину казалось, что Степан жует что-то твердое, неподатливое на зубы. Постепенно к лицу вернулась краска, прихваченные изнутри зубами, окаменели в недвижности губы. Степан снял фуражку, рукавом размазал по белому чехлу пятно колесной мази, сказал звонко:
- Спасибо за вести.
- Хотел упредить... Ты извиняй... Так, мол, и так дома...
Томилин сожалеюще хлопнул себя по штанине и ушел к нерасседланному коню. Лагеря в гуле голосов. Приехали с рубки казаки. Степан с минуту стоял, разглядывая сосредоточенно и строго черное пятно на фуражке. На сапог ему карабкалась полураздавленная, издыхающая пиявка.
