Аксинья пошла затворять брошенную настежь калитку. Степан, опустив глаза, ухватил кнут.
- Куда?..
- Калитку прикрыть.
- Вернись, подлюга... сказано - не ходи!
Она торопливо подошла к крыльцу, хотела повесить коромысло, но дрогнувшие руки отказались служить, - коромысло покатилось по порожкам.
Степан кинул на переднее сиденье брезентовый плащ; усаживаясь, расправил вожжи.
- Ворота отвори.
Распахнув ворота, Аксинья осмелилась спросить:
- Когда приедешь?
- К вечеру. Сложился косить с Аникушкой. Харчи ему отнеси. Из кузни придет - поедет на поля.
Мелкие колеса косилки, повизгивая, врезаясь в серый плюш пыли, выбрались за ворота. Аксинья вошла в дом, постояла, прижимая ладони к сердцу, и, накинув платок, побежала к Дону.
"А ну, как вернется? Что тогда?" - опалила мысль. Стала, словно под ногами увидела глубокий яр, поглядела назад и - чуть не рысью под-над Доном к займищу.
Плетни. Огороды. Желтая марь засматривающих солнцу в глаза подсолнухов. Зеленый в бледной цветени картофель. Вот шамилевские бабы, припоздав, допалывают картофельную делянку; согнутые, в розовых рубахах спины, короткие взлеты мотыг, падающих на серую пахоту. Аксинья, не переводя духа, дошла до мелеховского огорода. Оглянулась; скинув хворостинный кляч с устоя, открыла дверцы. По утоптанной стежке дошла до зеленого частокола подсолнечных будыльев. Пригибаясь, забралась в самую гущину, измазала лицо золотистой цветочной пылью; подбирая юбку, присела на расшитую повителью землю.
Прислушалась: тишина до звона в ушах. Где-то вверху одиноко гудит шмель. Полые, в щетинистом пушке будылья подсолнечников молча сосут землю.
С полчаса сидела, мучаясь сомненьем - придет или нет, хотела уж идти, привстала, поправляя под платком волосы, - в это время тягуче заскрипели дверцы. Шаги.
- Аксютка!
- Сюда иди...
- Ага, пришла.
Шелестя листьями, подошел Григорий, сел рядом. Помолчали.
- В чем это у тебя щека?
Аксинья рукавом размазала желтую пахучую пыль.
- Должно, с подсолнуха.
- Ишо вот тут, возле глаза.
