За житом - не успели еще свозить на гумна - подошла и пшеница. На суглинистых местах, на пригорках желтел и сворачивался в трубку подгорающий лист, пересыхал отживший свое стебель.
Урожай, хвалились люди, добрый. Колос ядреный, зерно тяжеловесное, пухлое.
Пантелей Прокофьевич, посоветовавшись с Ильиничной, порешил - если сосватают у Коршуновых, отложить свадьбу до крайнего спаса.
За ответом еще не ездили: тут покос подошел, а тут праздника ждали.
Косить выехали в пятницу. В косилке шла тройка лошадей. Пантелей Прокофьевич подтесывал на арбе люшню, готовил хода к возке хлеба. На покос выехали Петро и Григорий.
Григорий шел, придерживаясь за переднее стульце, на котором сидел брат; хмурился. От нижней челюсти, наискось к скулам, дрожа, перекатывались желваки. Петро знал: это верный признак того, что Григорий кипит и готов на любой безрассудный поступок, но, посмеиваясь в пшеничные свои усы, продолжал дразнить брата:
- Ей-бо, рассказывала!
- Ну и пущай, - урчал Григорий, прикусывая волосок усины.
- "Иду, гутарит, с огорода, слышу: в мелеховских подсолнухах, кубыть, людские голоса".
- Петро, брось!
- Да-а-а... голоса. "Я это, дескать, заглянула через плетень..."
Григорий часто заморгал глазами.
- Перестанешь? Нет?
- Вот чудак, дай досказать-то!
- Гляди, Петро, подеремся, - пригрозил Григорий, отставая.
Петро пошевелил бровями и пересел спиной к лошадям, лицом к Григорию, шагавшему позади.
- "Заглянула, мол, через плетень, а они, любушки, лежат в обнимку". "Кто?" - спрашиваю, а она: "Да Аксютка Астахова с твоим братом". Я говорю...
Григорий ухватил за держак короткие вилы, лежавшие в задке косилки, кинулся к Петру. Тот, бросив вожжи, прыгнул с сиденья, вильнул к лошадям наперед.
- Тю, проклятый!.. Обесился!.. Тю! Тю! Глянь на него...
- В чем это у тебя щека?
Аксинья рукавом размазала желтую пахучую пыль.
- Должно, с подсолнуха.
- Ишо вот тут, возле глаза.
