Плелись голоса, и, обгоняя других, сотрясая стекла окон, грохотал Христоня:
А кто ба нам поднес,
Мы ба вы-пи-и-ли.
А в спальне сплошной бабий визг:
Потерял, растерял
Я свой голосочек...
И в помощь - чей-то старческий, дребезжащий, как обруч на бочке, мужской голосок:
Потерял, ух, растерял, ух,
Я свой голосочек.
Ой, по чужим садам летучи,
Горькую ягоду-калину клюючи.
- Гуляем, люди добрые!..
- Баранинки опробуй.
- Прими лапу-то... муж, вон он, глядит.
- Горь-ка-а-а!..
- Дружко развязный, ишь со свахой как обходится.
- Ну, не-е-ет, ты нас баранинкой не угощай... Я, может, стерлядь им... И буду исть - она жир-на-я.
- Кум Прошка, давай стременную чекалдыкнем.
- Так по зебрам и пошел огонь...
- Семен Гордеевич!
- А?
- Семен Гордеевич!
- Да пошел ты!
В кухне закачался, выгибаясь, пол, затарахтели каблуки, упал стакан; звон его потонул в общем гуле. Григорий глянул через головы сидевших за столом в кухню: под уханье и взвизги топтались в круговой бабы. Трясли полными задами (худых не было, на каждой по пять-семь юбок), махали кружевными утирками, сучили в пляске локтями.
Требовательно резнула слух трехрядка. Гармонист заиграл казачка с басовыми переливами.
- Круг дайте! Круг!
- Потеснитесь, гостечки! - упрашивал Петро, толкая разопревшие от пляса бабьи животы.
Григорий, оживившись, мигнул Наталье.
- Петро зараз казачка урежет, гляди.
