Пока доехали до Казенного леса, иссяк разговор. В придорожном родниковом колодце напоил Федот прилетевшего маштака и, осовелый от тряски и езды, начал подремывать. До хутора осталось верст пять.
Федот примотал вожжи; свесил ноги, прилег поудобней.
Вздремнуть ему не удалось.
- Как у вас житье? - спросил Штокман, подпрыгивая и качаясь на сиденье.
- Живем, хлеб жуем.
- А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?
- Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь.
- Так, так... - соглашался слесарь. И, помолчав, продолжал задавать кривые, что-то таившие за собой вопросы: - Сытно живут, говоришь?
- Живут справно.
- Служба, наверное, обременяет? А?
- Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной.
- Плохо вот то, что справляют все сами казаки.
- Да как же, туды их мать! - оживился Федот и опасливо глянул на отвернувшуюся в сторону женщину. - С этим начальством беда... Выхожу на службу, продал быков - коня справил, а его взяли и забраковали.
- Забраковали? - притворно удивился слесарь.
- Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк: "Войдите, говорю, в положение, что у него ноги, как у призового жеребца, но ходит он петушиной рысью... походка у него петушиная". Нет, не признали. Ить это раз-з-зор!..
Разговор оживился, Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал рассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную дележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во время отбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узко сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкий табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей.
