В ночь под пасху небо затянуло черногрудыми тучами, накрапывал дождь. Отсыревшая темнота давила хутор. На Дону, уже в сумерках, с протяжным, перекатистым стоном хрястнул лед, и первая с шорохом вылезла из воды, сжатая массивом поломанного льда, крыга. Лед разом взломало на протяжении четырех верст, до первого от хутора колена. Пошел стор. Под мерные удары церковного колокола на Дону, сотрясая берега, крушились, сталкиваясь, ледяные поля. У колена, там, где Дон, избочившись, заворачивает влево, образовался затор. Гул и скрежет налезающих крыг доносило до хутора. В церковной ограде, испещренной блестками талых лужиц, гуртовались парни. Из церкви через распахнутые двери на паперть, с паперти в ограду сползали гулкие звуки чтения, в решетчатых окнах праздничный и отрадный переливался свет, а в ограде парни щупали повизгивавших тихонько девок, целовались, вполголоса рассказывали похабные истории.
В церковной караулке толпились казаки, приехавшие к светлому богослужений с ближних и дальних хуторов. Сморенные усталью и духотой, висевшей в караулке, люди спали на лавках и у подоконников, на полу.
На поломанных порожках курили, переговаривались о погоде и озимых.
- Ваши хуторные как на поля выедут?
- На фоминой тронутся, должно.
- То-то добришша, у вас ить там песчаная степь.
- Супесь, по энту сторону лога - солончаки.
- Теперича земля напитается.
- Прошлый год мы пахали - земля как хрящ, до бесконца краю клеклая.
- Дунька, ты где? - тоненьким голосом пищало внизу у крыльца караулки.
А у церковной калитки чей-то сиплый грубый голое бубнил:
- Нашли где целоваться, ах вы... Брысь отседа, пакостники! Приспичило вам!
- Тебе пары нету? Иди нашу сучку целуй, - резонил из темноты молодой ломкий голос.
- Су-у-учку? А вот я тебе...
Вязкий топот перебирающих в беге ног, порсканье и шелест девичьих юбок.
С крыши стеклянная звень падающей капели; и снова тот же медленный, тягучий, как черноземная грязь, голос:
