- Хохол!.. Хохол!..
- Упадешь!..
- Кобель на плетне!.. - вслед ему кричали ребятишки.
Вернулся с ответом он к вечеру. Привез синий клочок оберточной сахарной бумаги; вынимая его из-за пазухи, подмигнул Наталье:
- Дорога невозможна, моя донюшка! Така тряска, шо Гетько уси пэчонки поотбывав!
Наталья прочла и посерела. В четыре приема вошло в сердце зубчато-острое...
Четыре расплывшихся слова на бумажке: "Живи одна. Мелехов Григорий".
Торопясь, словно не надеясь на свои силы, она ушла со двора, легла на кровать. Лукинична на ночь затапливала печь, чтоб пораньше отстряпаться и ко времени выпечь куличи.
- Наташка, иди пособи мне! - звала она дочь.
- Голова болит, маманя. Я чудок полежу.
Лукинична высунулась в дверь:
- Ты бы рассольцу? А? Доразу очунеешься.
Наталья сухим языком коснулась холодных губ, промолчала.
До вечера лежала она, с головой укрывшись теплым пуховым платком. Легкий озноб сотрясал ее согнутое калачиком тело. Мирон Григорьевич с дедом Гришакой уже собрались идти в церковь, когда она встала и вышла на кухню. На висках ее, у гладко причесанных черных волос, глянцевител пот, масленой нездоровой поволокой подернулись глаза.
Мирон Григорьевич, застегивая на ширинке широких шаровар длинный ряд пуговиц, скосился на дочь.
- Приспичило тебя, дочушка, хворать. Пойдем к светлой заутрене.
- Идите, я посля приду.
- К шапошному разбору?
- Нет, я вот оденусь... Мне одеться, и я пойду.
