- Отрежь ишо хлебца, не скупись.
Встав из-за стола и отправляясь к двери курить, будто невзначай раза два качнул люльку; просунул под положок бороду, осведомился:
- Казак?
- Девка, - за Григория отозвалась Аксинья и, уловив недовольство, проплывшее по лицу и застрявшее в бороде старика, торопясь, добавила: Такая уж писаная, вся в Гришу.
Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую головку, торчавшую из вороха тряпья, и не без гордости удостоверил:
- Наших кровей... Эк-гм... Ишь ты!..
- Ты на чем приехал, батя? - спросил Григорий.
- В дышлах, на обыденке да на Петровом.
- Ехал бы на одной, моего бы припрягли.
- Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.
- Видал?
- Чудок поглядел.
Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним общим. Аксинья не вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду опущенная. Каменно набухшие груди распирали ей створки кофты. Она заметно потолстела после родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку.
Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.
- Помру с тоски... Как я одна буду.
- Небось, - таким же шепотом отзывался Григорий.
- Ночи длинные... дите не спит... Иссохну об тебе... Вздумай, Гриша, четыре года!
- В старину двадцать пять лет служили, гутарют.
- На что мне старина...
- Ну, будя!
- Будь она проклята, служба твоя, разлучница!
- Приду в отпуск.
- В отпуск, - эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху, покеда придешь, в Дону воды много стекет...
- Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.
- Тебя б в мою шкуру!
