На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа, мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, как гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых фуражках атаманцы.
Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация". Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка, гневное ржанье. Над площадью - низко повисшая пыль, на площади - порожние бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.
Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черный атаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубой улыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка жена ли, любушка ли.
- Я тебе за эту курву чертей всыплю! - обещает казачка.
Она пьяна, в распатлаченных космах - подсолнуховая лузга, развязаны концы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает, улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет - не зацепится.
- Не наскакивай, Машка.
- Кобель проклятый! Бабник!
- Ну так что ж?
- Гляделки твои бесстыжие!
А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:
- Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси.
- А ну как война?
- Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?
Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится:
- Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!
- Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит.
- Потравят копны скотиной.
- У нас уж ячмень зачали косить.
- Астрицкого царя, стал быть, стукнули?
- Наследника.
- Станишник, какого полка?
- Эй, односум, забогател, мать твою черт!
- Га, Стешка, ты откель?
- Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.
