Григорий схватил в охапку детишек, дрогнувшим голосом сказал:
- Только не кричать! Только без слез! Милые мои! Стало быть, осиротели? Ну-ну... Ну-ну... Подвела нас мамка...
А сам, с величайшим усилием удерживая рыдания, вошел в дом, поздоровался с отцом.
- Не уберегли... - сказал Пантелей Прокофьевич и тотчас же захромал в сенцы.
Ильинична увела Григория в горницу, долго рассказывала про Наталью. Старуха не хотела было говорить всего, но Григорий спросил:
- Почему она надумалась не родить, ты знаешь?
- Знаю.
- Ну?
- Она перед этим ходила к твоей, к этой... Аксинья ей и рассказала про все...
- Ага... так? - Григорий густо побагровел, опустил глаза.
Из горницы он вышел постаревший и бледный; беззвучно шевеля синеватыми, дрожащими губами, сел к столу, долго ласкал детей, усадив их к себе на колени, потом достал из подсумки серый от пыли кусок сахару, расколол его на ладони ножом, виновато улыбнулся:
- Вот и весь гостинец вам... Вот какой у вас отец... Ну, бежите на баз, зовите деда.
- На могилку пойдешь? - спросила Ильинична.
- Как-нибудь потом... Мертвые не обижаются... Как Мишатка, Полюшка? Ничего?
- В первый день дюже кричали, особливо Полюшка... Зараз - как уговорились, и не вспоминают об ней при нас, а нынче ночью слыхала Мишатка кричал потихоньку... залез под подушку головой, чтобы его не слыхать было... Я подошла, спрашиваю: "Ты чего, родненький? Может, со мной ляжешь?" А он и говорит: "Ничего, бабуня, это я, должно быть, во сне..." Погутарь с ними, пожалей их... Вчерась утром слухаю, гутарют в сенцах промеж собой. Полюшка и говорит: "Она вернется к нам. Она - молодая, а молодые навовсе не умирают". Глупые ишо, а сердчишки-то болят, как у больших... Ты голодный небось? Сем-ка я соберу тебе перекусить чего-нибудь, чего ж молчишь?
Григорий вошел в горницу. Будто впервые попал сюда, он внимательно оглядел стены, остановил взгляд на прибранной, со взбитыми подушками кровати. На ней умерла Наталья, оттуда в последний раз звучал ее голос... Григорий представил, как Наталья прощалась с ребятишками, как она их целовала и, быть может, крестила, и снова, как тогда, когда читал телеграмму о ее смерти, ощутил острую, колющую боль в сердце, глухой звон в ушах.
Каждая мелочь в доме напоминала о Наталье. Воспоминания о ней были неистребимы и мучительны. Григорий зачем-то обошел все комнаты и торопливо вышел, почти выбежал на крыльцо. Боль в сердце становилась все горячее. На лбу у него выступила испарина. Он сошел с крыльца, испуганно прижимая к левой стороне груди ладонь, подумал: "Видно, укатали сивку крутые горки..."
Дуняшка вываживала по двору коня. Около амбара конь, сопротивляясь поводу, остановился, понюхал землю, вытянув шею и подняв верхнюю губу, ощерил желтые плиты зубов, потом фыркнул и неловко стал подгибать передние ноги. Дуняшка потянула за повод, но конь, не слушаясь, стал ложиться.
