Ильинична вступилась за Григория, с досадой сказала:
- И чего иржешь, на самом деле? То-то дура ты, Дунька!
- Да погляди, маманя, на чего он похож! - вытирая слезы, говорила Дуняшка. - Голова вся на шишках, круглая, как арбуз, и такая же темная... Ой, не могу!
- Дай зеркало! - попросил Григорий.
Он посмотрелся в крохотный осколок зеркала и сам долго беззвучно смеялся.
- И на что ты, сынок, брился, уж лучше бы так ходил, - с неудовольствием сказала Ильинична.
- По-твоему, лучше лысым быть?
- Ну и так страмотно до невозможности.
- Да ну вас совсем! - с досадой проговорил Григорий, взбивая помазком мыльную пену.
Лишенный возможности выходить из дому, он подолгу возился с детишками. Разговаривая с ними обо всем, избегал упоминать о Наталье. Но однажды Полюшка, ласкаясь к нему, спросила:
- Батяня, а маманька к нам не вернется?
- Нет, милушка, оттуда не возвертаются...
- Откуда? С кладбища?
- Мертвые, словом, не возвертаются...
- А она навовсе мертвая?
- Ну, как же иначе? Конечно, мертвая.
- А я думала, что она когда-нибудь соскучится по нас и прийдет... чуть слышно прошептала Полюшка.
- Ты об ней не думай, моя родная, не надо, - глухо сказал Григорий.
- Как же об ней не думать? А они и проведывать не приходют? Хучь на чудок. Нет?
- Нет. Ну, пойди поиграй с Мишаткой. - Григорий отвернулся. Видно, болезнь ослабила его волю: на глазах его показались слезы, и, чтобы скрыть их от детей, он долго стоял у окна, прижавшись к нему лицом.
Не любил он разговаривать с детьми о войне, а Мишатку война интересовала больше всего на свете. Он часто приставал к отцу с вопросами, как воюют, и какие красные, и чем их убивают, и для чего. Григорий хмурился, с досадой говорил:
- Ну вот, опять заладила сорока про Якова! И на что она тебе сдалась, эта война? Давай лучше погутарим об том, как будем летом рыбу удочками ловить. Тебе удочку справить? Вот как только зачну выходить на баз, так зараз же ссучу тебе из конского волоса леску.
