- Вы не печалуйтесь об нем, бабушка, - тихо сказала она. - Разве такого хворость одолеет? Он крепкий, прямо как железный. Такие не помирают. Он всю дорогу в трескучие морозы без перчаток ехал...
- О детишках-то он вспоминал? - устало спросила Ильинична.
- И о вас и о детишках вспоминал. Здоровые они?
- Здоровые, чего им подеется. А Пантелей Прокофич наш помер в отступе. Остались мы одни...
Аксинья молча перекрестилась, про себя дивясь тому спокойствию, с каким старуха сообщила о смерти мужа.
Опираясь на стол, Ильинична тяжело встала:
- Засиделась я у тебя, а на базу уж ночь.
- Сидите, бабушка.
- Там Дуняшка одна, надо идтить. - Поправляя платок на голове, она оглядела кухню, поморщилась: - Дымок из печки подходит. Надо было пустить кого-нибудь на жительство, когда уезжала. Ну, прощай! - И, уже взявшись за дверную скобу, не глядя назад, сказала: - Обживешься - зайди к нам, проведай. Может, услышишь про Григория что - скажи.
С этого дня отношения между Мелеховыми и Аксиньей круто изменились. Тревога за жизнь Григория как бы сблизила и породнила их. На следующее утро Дуняшка, увидев Аксинью во дворе, окликнула ее, подошла к плетню и, обнимая худые Аксиньины плечи, улыбнулась ей ласково и просто:
- Ох, и похудела же ты, Ксюша! Одни мосольчики остались.
- Похудеешь от такой жизни, - ответно улыбнулась Аксинья, не без внутренней зависти разглядывая цветущее зрелой красотой, румяное девичье лицо.
- Была у тебя мать вчера? - почему-то шепотом спросила Дуняшка.
- Была.
- Я так и подумала, что она к тебе пошла. Про Гришу спрашивала?
- Да.
- А не кричала?
- Нет, твердая она старуха.
Дуняшка, доверчиво глядя на Аксинью, сказала:
- Лучше б она покричала, все ей легче было бы... Знаешь, Ксюша, какая-то она с этой зимы чудная стала, не такая, как раньше была. Услыхала она про отца, я думала, что сердце у нее зайдется, испужалась страшно, а она и слезинки не выронила. Только и сказала: "Царство ему небесное, отмучился, милый мой..." И до вечеру ни с кем не гутарила. Я к ней и так и сяк, а она рукой отмахивается и молчит. То-то страсти я набралась в этот день! А вечером убрала скотину, пришла с надворья и спрашиваю у ней: "Маманя, вечерять будем, чево варить?" Отошло у нее сердце, заговорила... - Дуняшка вздохнула и, задумчиво глядя куда-то через плечо Аксиньи, спросила: - Григорий наш помер? Верно это болтают?
- Не знаю, милушка.
Дуняшка сбоку испытующе поглядела на Аксинью, вздохнула еще глубже.
- Маманя по нем, ну, чисто, истосковалась вся! Она его иначе и не зовет: "мой младшенький". И никак не верит, что его в живых нету. А ты знаешь, Ксюша, ежли она узнает, что он взаправди помер - она от тоски сама помрет. Жизнь-то от нее уж отошла, одна зацепка у ней - Григорий. Она и к внучатам какая-то нежеланная стала, и в работе - все у ней из рук валится... Ты вздумай, за один год у нас четверо в семье...
Движимая состраданием, Аксинья потянулась через плетень, обняла Дуняшку, крепко поцеловала ее в щеку.
- Займи матерю чем-нибудь, моя хорошая, не давай ей дюже горевать.
- Чем же ее займешь? - Дуняшка вытерла кончиком платка глаза, попросила: - Зайди к нам, погутарь с ней, все ей легче будет. Нечего тебе нас чураться!
