- Он же раненый, маманя!
- Какой он там раненый! - возражала Ильинична. - Вчера видала его возле кузницы, ходит как по струнке. Такие раненые не бывают.
- Был раненый, а зараз на поправке.
- А наш мало был раненый? Все тело его в рубцах, что ж ему и поправка не нужна, по-твоему?
Дуняшка всячески старалась доказать матери, что надеяться на приход Григория сейчас нельзя, но убедить в чем-либо Ильиничну было делом нелегким.
- Замолчи, дура! - приказывала она Дуняшке. - Я не меньше твоего знаю, и ты ишо молода матерю учить. Говорю - должон прийти, значит, прийдет. Ступай, ступай, я с тобой и речей не хочу терять!
Старуха с величайшим нетерпением ждала сына и вспоминала о нем при всяком случае. Стоило только Мишатке оказать ей неповиновение, как она тотчас грозила: "А вот погоди, анчутка вихрастый, прийдет отец, докажу ему, так он тебе всыпет!" Завидев на проезжавшей мимо окон арбе свежевделанные ребра, она вздыхала и непременно говорила: "По справе сразу видно, что хозяин дома, а нашему - как, скажи, кто дорогу домой заказал..." Никогда в жизни Ильинична не любила табачного дыма и всегда выгоняла курцов из кухни, но за последнее время она изменилась и в этом отношении; "Сходи покличь Прохора, - не раз говорила она Дуняшке, - нехай прийдет, выкурит цигарку, а то уже тут мертвежиной воняет. Вот прийдет со службы Гриша, тогда у нас жилым, казачьим духом запахнет..." Каждый день, стряпая, она готовила что-нибудь лишнее и после обеда ставила чугун со щами в печь. На вопрос Дуняшки - зачем она это делает, Ильинична удивленно ответила: "А как же иначе? Может, служивенький наш нынче прийдет, вот он сразу и поест горяченького, а то пока разогреешь, того да сего, а он голодный, небось..." Однажды, придя с бахчи, Дуняшка увидела висевшую на гвозде в кухне старую поддевку Григория и фуражку с выцветшим околышем. Дуняшка вопросительно взглянула на мать, и та, как-то виновато и жалко улыбаясь, сказала: "Это я, Дуняшка, достала из сундука. Войдешь с базу, глянешь, и как-то легше делается... Будто он уже с нами..."
Дуняшке опостылели бесконечные разговоры о Григории. Однажды она не вытерпела, упрекнула мать:
- И как вам, маманя, не надоест все об одном и том же гутарить? Вы уже обрыдли всем с вашими разговорами. Только от вас и послышишь: Гриша да Гриша...
- Как это мне надоест об родном сыне гутарить? Ты народи своих, а тогда узнаешь... - тихо ответила Ильинична.
После этого она унесла из кухни к себе в горницу поддевку и фуражку Григория и несколько дней вслух не вспоминала о сыне. Но незадолго до начала лугового покоса она сказала Дуняшке:
- Вот ты серчаешь, как я вспоминаю об Грише, а как же мы будем без него жить? Об этом ты подумала, глупая? Заходит покос, а у нас и грабельника обтесать некому... Вон как у нас все поползло, и ничему мы с тобой рахунки не дадим. Без хозяина и товар плачет...
Дуняшка промолчала. Она отлично понимала, что вопросы хозяйства вовсе не так уж тревожат мать, что все это служит только предлогом поговорить о Григории, отвести душу. Ильинична с новой силой затосковала по сыну и скрыть этого не смогла. Вечером она отказалась от ужина и, когда Дуняшка спросила ее, - не захворала ли она? - неохотно ответила:
- Старая я стала... И сердце у меня болит об Грише... Так болит, что ничего мне не мило и глазам глядеть на свет больно...
