На станции Миллерово Григорию - как демобилизованному красному командиру - предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой украинской слободе менял лошадей и за сутки доехал до границы Верхнедонского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец - сказал:
- Прийдется вам, товарищ командир, ехать на быках. Лошадей у нас на весь хутор одна, и та на трех ногах ходит. Всех лошадок на Кубани оставили при отступлении.
- Может, на ней как-нибудь доберусь? - спросил Григорий, постукивая пальцами по столу, испытующе глядя в веселые глаза разбитного председателя.
- Не доберетесь. Неделю будете ехать, и все одно не доедете! Да вы не беспокойтесь, быки есть у нас справные, шаговитые, и нам все одно надо подводу в Вешенскую посылать, телефонный провод отправить, завалялся у нас тут после этой войны; вот вам подводу и менять не придется, до самого дома вас доставит. - Председатель прижмурил левый глаз и, улыбаясь и лукаво подмигивая, добавил: - Дадим вам наилучших быков и в подводчицы - молодую вдовую бабу... Есть у нас тут одна такая зараза, что лучше и во сне не приснится! С ней и не заметите, как дома будете. Сам служил - знаю все это и тому подобную военную нужду...
Григорий молча прикидывал в уме: ждать попутную подводу - глупо, идти пешком - далеко. Надо было соглашаться и ехать на быках.
Через час подошла подвода. Колеса на старенькой арбе визгливо скрипели, вместо задней грядушки торчали обломки, клочьями свисало неряшливо наваленное сено. "Довоевались!" - подумал Григорий, с отвращением глядя на убогую справу. Подвозчица шагала рядом с быками, помахивая кнутом. Она действительно была очень хороша собой и статна. Несколько портила ее фигуру массивная, не по росту, грудь, да косой шрам на круглом подбородке, придавал лицу выражение нехорошей бывалости и словно бы старил смугло-румяное молодое лицо, у переносицы осыпанное мелкими, как просо, золотистыми веснушками.
Поправляя платок, она сощурила глаза, внимательно оглядела Григория, спросила:
- Тебя, что ли, везть?
Григорий встал с крыльца, запахнул шинель.
- Меня. Провод погрузила?
- А я им проклятая грузить? - звонко закричала казачка. - Кажин день в езде да в работе! Таковская я им, что ли? Небось, сами эту проволоку навалят, а нет - так я и порожнем уеду!
Она таскала на арбу мотки провода, громко, но беззлобно переругивалась с председателем и изредка метала на Григория косые изучающие взгляды. Председатель все время посмеивался, смотря на молодую вдову с искренним восхищением. Иногда, подмигивая Григорию, он как бы говорил: "Вот какие у нас бабы есть! А ты не верил!"
За хутором далеко протянулась бурая, поблекшая осенняя степь. От пашни полз через дорогу сизый поток дыма. Пахари жгли выволочки - сухой кустистый жабрей, выцветшую волокнистую брицу. Запах дыма разбудил в Григории грустные воспоминания: когда-то и он, Григорий, пахал зябь в глухой осенней степи, смотрел по ночам на мерцающее звездами черное небо, слушал переклики летевших в вышине гусиных станиц... Он беспокойно заворочался на сене, поглядел сбоку на подводчицу.
- Сколько тебе лет, бабочка?
- Под шестьдесят, - кокетливо ответила она, улыбаясь одними глазами.
- Нет, без шуток.
- Двадцать первый.
- И вдовая?
- Вдовая.
- Куда же мужа дела?
- Убили.
- Давно?
- Второй год пошел.
- В восстание, что ли?
- После него, перед осенью.
- Ну, и как живешь?
- Живу кое-как.
- Скучно?
