- Что-то у нас не так... По тебе вижу, не так! Не по душе тебе мой приезд? Или я ошибаюсь?
- Нет, ты угадал, не по душе.
- Почему?
- Лишняя забота.
- Я думаю сам прокормиться.
- Я не об этом.
- Тогда об чем же?
- Враги мы с тобой...
- Были.
- Да, видно, и будем.
- Не понимаю. Почему?
- Ненадежный ты человек.
- Это ты зря. Говоришь ты это зря!
- Нет, не зря. Почему тебя в такое время демобилизовали? Скажи прямо?
- Не знаю.
- Нет, знаешь, да не хочешь сказать! Не доверяли тебе, так?
- Ежли б не верили - не дали бы эскадрон.
- Это на первых порах, а раз в армии тебя не оставили, стало быть, дело ясное, браток!
- А ты мне веришь? - глядя в упор, спросил Григорий.
- Нет! Как волка ни корми, он в лес глядит.
- Ты выпил нынче лишнего, Михаил.
- Это ты брось! Я не пьяней твоего. Там тебе не верили и тут веры большой давать не будут, так и знай!
Григорий промолчал. Вялым движением он взял с тарелки кусок соленого огурца, пожевал его и выплюнул.
- Тебе жена рассказывала про Кирюшку Громова? - спросил Михаил.
- Да.
- Тоже не по душе был его приезд. Как только услыхал я, в этот же день...
Григорий побледнел, глаза его округлились от бешенства.
- Что ж я тебе - Кирюшка Громов?!
- Не шуми. А чем ты лучше?
- Ну, знаешь...
- Тут и знать нечего. Все давно узнатое. А потом Митька Коршунов явится, мне тоже радоваться? Нет, уж лучше бы вы не являлись в хутор.
- Для тебя лучше?
- И для меня, да и народу лучше, спокойнее.
- Ты меня с ними не равняй!
- Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней.
- Чем же? Чего ты мелешь?
- Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием.
- Не я им закручивал, я был командиром дивизии.
- А это мало?
- Мало или много - не в том дело... Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.
- Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.
- Ежли б меня не брали на службу, не был бы я офицером... Ну, это длинная песня!
- И длинная и поганая песня.
- Зараз ее не перепевать, опоздано.
Они молча закурили. Сбивая ногтем пепел с цигарки, Кошевой сказал:
- Знаю я об твоих геройствах, слыхал. Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть... Этого из памяти не выкинешь.
Григорий усмехнулся.
- Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю... Ежли все помнить - волками надо жить.
- Ну что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького!
- А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки... Выходит, занапрасну я тогда спешил.
- Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины, небось, вырезывал! Это ты зараз такой добрый...
- Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы.
- Значит, разные мы с тобой люди... Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде. - Михаил вылил в стаканы остатки самогона, спросил: - Будешь пить?
- Давай, а то дюже трезвые мы стали для такого разговора...
Они молча чокнулись, выпили. Григорий слег грудью на стол, смотрел на Михаила щурясь, покручивая ус.
