- Ты пьяный, - сказал он вполголоса, не разжимая зубов. - Иди проспись и не бреши лишнего.
- Нет, я не пьяный! - громко выкрикнул подгулявший батареец. - Я, может, от горя пьяный! Пришел домой, а тут не жизня, а б...! Нету казакам больше жизни, и казаков нету! Сорок пудов хлеба наложили, это - что? Они его сеяли, что накладывают? Они знают, на чем он, хлеб, растет?
Он смотрел бессмысленными, налитыми кровью глазами и вдруг, качнувшись, медвежковато облапил Григория, дохнул в лицо ему густым самогонным перегаром.
- Ты почему штаны без лампасов носишь? В мужики записался? Не пустим! Лапушка моя, Григорий Пантелевич! Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой коммунию, да здравствует Советская власть.
Григорий резко оттолкнул его от себя, прошептал:
- Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?
Крамсков выставил вперед руку с широко растопыренными обкуренными пальцами, бормотнул:
- Извиняй, ежели что не так. Извиняй, пожалуйста, но я тебе истинно говорю, как своему командиру... Как все одно родному отцу-командиру: надо перевоевать!
Григорий молча повернулся, пошел через площадь домой. До вечера он находился под впечатлением этой нелепой встречи, вспоминал пьяные выкрики Крамскова, сочувственное молчание и улыбки казаков, думал: "Нет, надо уходить поскорее! Добра не будет..."
В Вешенскую нужно было идти в субботу. Через три дня он должен был покинуть родной хутор, но вышло иначе: в четверг ночью, - Григорий уже собрался ложиться спать, - в дверь кто-то резко постучал. Аксинья вышла в сени. Григорий слышал, как она спросила: "Кто там?" Ответа он не услышал, но, движимый неясным чувством тревоги, встал с кровати и подошел к окну. В сенях звякнула щеколда. Первой вошла Дуняшка. Григорий увидел ее бледное лицо и, еще ни о чем не спрашивая, взял с лавки папаху и шинель.
- Братушка...
- Что? - тихо спросил он, надевая в рукава шинель.
Задыхаясь, Дуняшка торопливо сказала:
- Братушка, уходи зараз же! К нам приехали четверо конных из станицы. Сидят в горнице... Они говорили шепотом, но я слыхала... Стояла под дверью и все слыхала... Михаил говорит - тебя надо арестовать... Рассказывает им про тебя... Уходи!
Григорий быстро шагнул к ней, обнял, крепко поцеловал в щеку.
- Спасибо, сестра! Ступай, а то заметят, что ушла. Прощай. - И повернулся к Аксинье: - Хлеба! Скорей! Да не целый, краюху!
Вот и кончилась его недолгая мирная жизнь... Он действовал, как в бою, - поспешно, но уверенно; прошел в горницу, осторожно поцеловал спавших детишек, обнял Аксинью.
- Прощай! Скоро подам вестку, Прохор скажет. Береги детей. Дверь запри. Спросят - скажи, увел в Вешки. Ну, прощай, не горюй, Ксюша! - Целуя ее, он ощутил на губах теплую, соленую влагу слез.
Ему некогда было утешать и слушать беспомощный, несвязный лепет Аксиньи. Он легонько разнял обнимавшие его руки, шагнул в сени, прислушался и рывком распахнул наружную дверь. Холодный ветер с Дона плеснулся ему в лицо. Он на секунду закрыл глаза, осваиваясь с темнотой.
Аксинья слышала сначала, как похрустывает снег под ногами Григория. И каждый шаг отдавался острой болью в ее сердце. Потом звук шагов затих и хрястнул плетень. Потом стало вовсе тихо, только ветер шумел за Доном в лесу. Аксинья пыталась услышать что-нибудь сквозь шум ветра, но ничего не услышала. Ей стало холодно. Она вошла в кухню и потушила лампу.
