- Нет, что вы! Беспартийный.
- Не похоже.
- Честное слово, беспартийный!
Фомин откашлялся и повернулся к столу.
- Чумаков! В расход его.
- Меня убивать не стоит. Не за что, - тихо сказал красноармеец.
Ему ответили молчанием. Чумаков - коренастый красивый казак в английской кожаной безрукавке - неохотно встал из-за стола, пригладил и без того гладко зачесанные назад русые волосы.
- Надоела мне эта должность, - бодро сказал он, вытащив из груды сваленных на лавке шашек свою и пробуя лезвие ее на большом пальце.
- Не обязательно самому. Скажи ребятам, какие во дворе, - посоветовал Фомин.
Чумаков холодно оглядел красноармейца с ног до головы, сказал:
- Иди вперед, милый.
Красноармеец отшатнулся от печи, сгорбился и медленно пошел к выходу, оставляя на полу влажные следы промокших валенок.
- Шел сюда - хотя бы ноги вытер! Явился, наследил нам тут, нагрязнил... До чего же ты неряха, братец! - с нарочитым недовольством говорил Чумаков, направляясь за пленным.
- Скажи, чтобы вывели на проулок либо на гумно. Возле дома не надо, а то хозяева будут обижаться! - крикнул вслед им Фомин.
Он подошел к Григорию, сел рядом, спросил:
- Короткий у нас суд?
- Короткий, - избегая встретиться глазами, ответил Григорий.
Фомин вздохнул.
- Ничего не попишешь. Зараз так надо. - Он еще что-то хотел сказать, но на крыльце громко затопали, кто-то крикнул, и звучно хлопнул одинокий выстрел.
- Что их там черт мордует! - с досадой воскликнул Фомин.
Один из сидевших возле стола вскочил, ударом ноги распахнул дверь.
- В чем там дело? - крикнул он в темноту.
Вошел Чумаков, оживленно сказал:
- Такой шустрый оказался! Вот чертяка! С верхней приступки сигнул и побег. Пришлось стратить патрон. Ребята там его кончают...
- Прикажи, чтобы вытянули с база на проулок.
- Я уже сказал, Яков Ефимович.
В комнате на минуту стало тихо. Потом кто-то спросил, подавив зевоту:
- Как, Чумаков, погода? Не разведривает на базу?
- Тучки.
- Ежели дождь пройдет - последний снежок смоет.
- А на что он тебе нужен?
- Он мне не нужен. По грязюке неохота хлюстаться.
Григорий подошел к кровати, взял свою папаху.
- Ты куда? - спросил Фомин.
- Оправиться.
Григорий вышел на крыльцо. Неярко светил проглянувший из-за тучки месяц. Широкий двор, крыши сараев, устремленные ввысь голые вершины пирамидальных тополей, покрытые попонами лошади у коновязи - все это было освещено призрачным голубым светом полуночи. В нескольких саженях от крыльца, головою в тускло блистающей луже талой воды, лежал убитый красноармеец. Над ним склонились трое казаков, негромко разговаривая. Они что-то делали возле мертвого.
- Он ишо двошит, ей-богу! - с досадой сказал один. - Что же ты, косорукий черт, так добивал? Говорил тебе - руби в голову! Эх, тюря неквашеная!
Хрипатый казак, тот самый, который конвоировал Григория, ответил:
- Дойдет! Подрыгает и дойдет... Да подыми ты ему голову! Не сыму никак. Подымай за волосья, вот так. Ну, а теперь держи.
Хлюпнула вода. Один из стоявших над мертвым выпрямился. Хрипатый, сидя на корточках, кряхтел, стаскивая с убитого теплушку. Немного погодя он сказал:
- У меня рука легкая, через это он и не дошел пока. Бывало, в домашности кабана начну резать... Поддерживай, не бросай! О, черт! Да-а, бывало, начну кабана резать, все горло ему перехвачу, до самой душки достану, а он, проклятый, встанет и пойдет по базу. И долго ходит! Весь в кровище, а ходит, хрипит. Дыхать ему нечем, а он все живет. Это, значит, такая уже легкая рука у меня. Ну, бросай его... Все ишо двошит? Скажи на милость. А ить почти до мосла шею ему располохнул...
