С этими словами он вышел в сад и, дойдя до павильона Реки Сяосян, крикнул:

– Сестрица Дайюй дома?

– Кто это? – послышался в ответ голос Цзыцзюань. Она откинула дверную занавеску, выглянула наружу и, увидев Баоюя, с улыбкой сказала: – Это вы, второй господин? Барышня дома! Пожалуйте!

Баоюй последовал за Цзыцзюань и услышал голос Дайюй:

– Скорее проси второго господина!

Подойдя к комнате Дайюй, Баоюй увидел по обе стороны двери параллельные надписи:

 

В окошке, украшенном зеленью темной,

Луна, проплывая, сияет.

 

Создатели древние «книг о бамбуке»[1]

Давно уж исчезли из мира.

 

Еще с порога юноша спросил:

– Чем занимаешься, сестрица?

– Сейчас допишу сутру, и поговорим, – ответила Дайюй, подходя к нему. – Посиди! Осталось две строчки.

Она приказала Сюэянь налить Баоюю чаю.

– Не беспокойся, пиши, – махнул рукой Баоюй, и тут взгляд его упал на висевшую на стене полосу шелка с изображением Чан Э и ее прислужницы, а рядом – девы‑небожительницы, тоже с прислужницей, которая держала что‑то наподобие узла. Обе как бы плыли в клубящихся облаках.

Эта картина, подражание Ли Лунмяню[2], называлась «Соперничество в стужу», и надпись к ней была сделана смешанным каллиграфическим почерком.

– Ты, наверное, недавно повесила эту картину, сестрица? – спросил Баоюй.

– Да. Вчера служанки убирали в комнате, я вспомнила о ней, велела разыскать и повесить.

– А на какой сюжет картина? – поинтересовался Баоюй.

– Ты сам прекрасно знаешь! – засмеялась Дайюй. – А еще у меня спрашиваешь!

– Забыл, сестрица, – промолвил Баоюй. – Напомни, если не трудно!

– Неужели забыл изречение: «Луна льет на землю холодный свет, иней блестит, Циннюй и Суэ не боятся стужи, они соперничают в красоте».

– Вспомнил! – воскликнул Баоюй. – Сюжет оригинальный! И очень кстати, ведь наступили холода!

Он стал внимательно рассматривать картину.

Сюэянь тем временем подала Баоюю чай. Пока он пил, Дайюй окончила писать и сказала:

– Прости, что была к тебе невнимательна…

– К чему церемонии, сестрица! – прервал ее Баоюй и вдруг заметил, как хороша Дайюй в своей меховой куртке и надетой поверх нее белой безрукавке, подбитой горностаем, в расшитой цветами парчовой юбке, похожей на ту, что некогда носила Ян гуйфэй, с пышными волосами, заколотыми всего одной шпилькой.

Поистине:

 

Ввысь устремилось древо из нефрита[3],

Оно стоит наперекор ветрам.

Душистый лотос, томно расцветая,

Едва хранит росу на лепестках.

 

– Ну что, сестрица, играешь на цине? – неожиданно спросил Баоюй.

– Нет, – отвечала девушка. – С утра до вечера пишу, руки совсем одеревенели. Где уж тут играть?!

– Не огорчайся, – промолвил Баоюй. – Цинь, конечно, инструмент благородный, но привлекательного в нем мало. Никогда не слышал, чтобы игра на цине принесла кому‑нибудь богатство и долголетие, она только навевает печаль и горестные думы. А как трудно разобрать ноты, сколько надо потратить на это сил! У тебя и без того здоровье слабое, так что избегай лучше лишних хлопот.

Дайюй рассмеялась.

– Это он и есть? – спросил Баоюй, указывая на висевший на стене цинь. – А почему такой маленький?

– Не такой уж он маленький, – с улыбкой возразила Дайюй. – Я в детстве немного училась играть, и этот цинь приспособили нарочно для меня, с большим мне бы не управиться. Сделан он не из сухого тунга, как это бывает обычно, но так искусно, что звук удивительно приятный. Цинь этот старинный. Посмотри, сколько на нем трещинок! Как волосков в бычьем хвосте. Словом, инструмент хороший.

– А новых стихов не сочинила?

– С тех пор как появилось наше поэтическое общество, я почти не занимаюсь стихами, – отвечала Дайюй.

– Не обманывай, – засмеялся Баоюй. – Сам слышал, как ты пробовала положить на музыку вот эти строки:

 

Не печалься, не унывай!

Разве наши земные сердца

Уподобить возможно луне,

Что плывет в небесах?

 

Мелодия показалась мне необыкновенно чистой и красивой. Ну что, правду я говорю?

– Как мог ты услышать? – удивилась Дайюй.

– Я как раз возвращался домой с террасы Ветра в зарослях осоки, когда услышал прекрасную мелодию. Постоял немного и ушел – не захотел мешать. Ты мне только скажи: почему мелодия, ровная и спокойная в начале, стала к концу заунывной?

– Мелодия зависит от настроения, – объяснила Дайюй. – Меняется настроение, меняется и мелодия: здесь нет твердо установленных правил.

– Вот как! – произнес Баоюй. – Жаль, что я не разбираюсь в музыке! Выходит, я слушал напрасно!

– С древности и до наших дней редко встречаются люди, способные определить по игре состояние души играющего, – улыбнулась Дайюй.

Баоюй понял, что сказал лишнее, и умолк, не желая огорчать Дайюй. Так хотелось излить душу, но он не в силах был произнести ни слова. Дайюй тоже молчала, жалея о сказанном – слова вырвались сами собой, и Баоюй мог обидеться за чрезмерную холодность.