Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые…… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть， самим бы только не делать…… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали： утром-де вставай да руки протягивай， да опять крюк скидывай…… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась！ Румяна да рассыпчата， крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи， на стол поставила， маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали…… Глядь， а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша， мыть горшок надобно. Вот баба и говорит：
- Ну， мужик， я свое дело сделала - кашу сварила， а горшок тебе мыть！
- Да полно тебе！ Мужиково ли дело горшки мыть！ И сама вымоешь.
- А и не подумаю！
- И я не стану.
- А не станешь - пусть так стоит！ Сказала баба， сунула горшок на шесток， а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
- Баба， а баба！ Надобно горшок-то вымыть！
- Сказано - твое дело， ты и мой！
- Ну вот что， баба！ Уговор дороже денег： кто завтра первый встанет да перво слово скажет， тому и горшок мыть.
- Ладно， лезь на печь， там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи， баба на лавке. Пришла темна ноченька， потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот， ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить， доить да в стадо гнать， а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
- Что это Маланьи-то не видать？ Уж все ли по-здорову？
- Да， бывает， позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли……
И обратно идут - нет Маланьи.
- Да нет уж！ Видно， что приключилося！ Соседка и сунься в избу. Хвать！ - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла， огляделась.
- Маланья， матушка！
А баба-то лежит на лавке， во все глаза глядит， сама не шелохнется.
- Почто коровушку-то не прогоняла？ Ай нездоровилось？
Молчит баба.
- Да что с тобой приключилось-то？ Почто молчишь？
Молчит баба， ни слова не говорит.
- Господи помилуй！ Да где у тебя мужик-то？ Василий， а Василий！
Глянула на печь， а Василий там лежит， глаза открыты - и не ворохнется.
- Что у тебя с женой-то？ Ай попритчилось？ Молчит мужик， что воды в рот набрал. Всполошилась соседка：
- Пойти сказать бабам！ Побежала по деревне：
- Ой， бабоньки！ Неладно ведь у Маланьи с Василием： лежат пластом - одна на лавке， другой на печи. Глазоньками глядят， а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена？
Прибежали бабы， причитают около них： - Матушки！ Да что это с вами подеялось-то？ Маланьюшка！ Васильюшка！ Да почто молчите-то？
Молчат оба что убитые.
- Да бегите， бабы， за попом！ Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
- Вот， батюшка， лежат оба - не шелохнутся； глазоньки открыты， а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли？
Поп бороду расправил - да к печке：
- Василий， раб божий！ Что приключилось-то？ Молчит мужик. Поп - к лавке：
- Раба божия！ Что с мужем-то？
Молчит баба.
Соседки поговорили， поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит： кому печку топить， кому ребят кормить， у кого цыплята， у кого поросята.
Поп и говорит：
- Ну， православные， уж так-то оставить их боязно， посидите кто-нибудь.
Той некогда， другой некогда.
- Да вот， - говорят， - бабка-то Степанида пусть посидит， у нее не ребята плачут - одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит：
- Да нет， батюшка， даром никто работать не станет！ А положи жалованье， так посижу.
- Да какое же тебе жалованье положить？ - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка， вата клоками болтается. - Да вот， - говорит поп， - возьми кацавейку-то. Плоха， плоха， а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил， а баба-то， как ошпарена， скок с лавки， середь избы стала， руки в боки.
- Это что же такое？ - говорит. - Мое-то добро отдавать？ Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу， тому отдам！
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил， склонился да и говорит：
- Ну вот， баба， ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть.
ЧЕРНАЯ КУРИЦА, ИЛИ ПОДЗЕМНЫ
